ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ОСОБЫЙ РАЙОН ЗАСТОЯ И НАДЕЖДЫ

Выражаясь определением Станиславского, предлагаемые обстоятельства и сверхзадача темы требуют, чтобы я хотя бы коротко рассказал о времени и о себе.

Родился я в начале Великой Отечественной войны в татарском селе Малые Каркалы Миякинского района Башкирской АССР. Отец погиб на фронте. Учился на татарском языке. О том, что я по национальности "башкир", узнал лишь после окончания Миякинской средней школы, точнее, при получении паспорта перед поступлением в Октябрьское техническое училище буровиков. Воспитанный татарской культурой и средой, я тогда не мог знать, что отношусь к тептярской ветви огромного народа. В то время было трудно с учебниками и художественной литературой. Я проглатывал книгу за книгой, юная моя память с фотографической точностью скальпировала тексты читаемых мной книг. С такой же легкостью я читал и на башкирском языке. Моя бабушка со стороны отца, Гайникамал, происходила, как говорили, из башкирского рода. В конце 40-х годов, помнится, у нас в гостях побывали наши родичи из башкирского села Кабакушево Стерлибашевского района. Но мать мою, моих родственников, братьев и сестер я узнал и узнавал лишь как этнических татар-тептярей.

Помню, как был заворожен кураем, когда услышал а его впервые по радио в конце 50-х годов. Где бы я ни жил и ни работал, во мне постоянно пылала тяга к родной земле. Помню, в 1966 году некоторые мои стихи ("Девушки на сборе хмеля", "Курай" и другие) сами по себе записывались на башкирском языке. Мои генетические корни особенно дали, как мне кажется, знать о себе тогда, когда я в 1971 году нежданно-негаданно сорвался из Татарии и вернулся к себе в Башкирию уже относительно известным поэтом. Для тех времен это был шаг отчаянный, ибо все татары, служители муз, уезжали из Уфы в Казань, а я, первая ласточка, на удивление всем возвратился в Уфу и устроился в редакции ... башкирской газеты. Тогда же я стал писать на башкирском языке, не чувствуя никакой трудности - мои друзья, журналисты - башкиры, помню, усиленно искали в моих материалах орфографические ошибки и не находили.

Возвратила меня на родину лишь необъяснимая ностальгия по родной земле. Я не мог представить, чтобы поэт мог по собственной воле жить вне родины. Мне думалось, что башкирская и татарская литературы настолько родственны и настолько едины что, служа башкирской литературе, а в то же время буду служить и родной татарской литературе - и, поверьте, в этом не было расчёта ни на йоту. Конечно, служа башкирской литературе, я поступался моим родным языком. Я это понимал. В Башкирии татарский писатель писать и выпускать книги на собственном языке ни тогда, ни сейчас не имеет возможности. Но тяга к родине была настолько сильна, желание описать край собственный пером поэта и публициста было настолько остро, что возможность жить в родном краю я ставил тогда выше всех интересов. Как удастся осуществить мне мои литературные замыслы - это в конечном счете оценит читатель, думалось мне. Служат же башкирской литературе десятки таких, как я, татар-литераторов. К моменту переезда у меня не было ни одной книги, кроме коллективного сборника на татарском языке "Первые ласточки". Не был я и членом СП СССР. Готов был устроиться рабочим на завод ради воздуха родины, и, если бы не услуга старшего брата - литератора, я наверняка бы пошел на производство. Признаюсь, желание поработать на литературной ниве было во мне сильно. Вопросы же материального благополучия, славы, достижения высот Олимпа за чужой счет, за счет лести власть имущим мне были чужды до брезгливости.

Передислокация моего места жительства была воспринята литературным миром Казани и Уфы с удивлением. Многие спрашивали, как я мог оставить Казань, когда в Уфе нет возможности творить на родном языке.

Говорили, что в мире башкирского искусства свирепствует антитатарская чума, что скоро, очень скоро меня задавят башкирские националисты. Я этому не верил. Иногда приходили письма с намеком вернуться назад, в Казань, но в них не было ни тени высокомерного, пренебрежительного отношения к башкирскому народу. Уфимские писатели, выходцы из татар, приняли меня более чем настороженно. В первые месяцы и годы они от меня даже шарахались, мучаясь вопросом: зачем он приехал? Я не рассчитывал на их помощь. Потерявшие собственную национальную гордость, поменяв ее на право издания книг на башкирском языке, на всякие почетные звания, регалии и материальные конъюнктуры, многие из них страдали литературным бонапартизмом, манией величия в лоне башкирского искусства и не без злорадства ожидали, чем кончится мое возвращение.

Башкирская интеллигенция встретила меня хорошо. Правда вскоре из нее выделился близкий мне круг людей, который, являя собой группировку, клан, старался представить меня как обиженного казанскими татарами башкирского поэта". Во время наших застолий они все время подводили разговор к тому, чтобы я выразил свое отрицательное отношение ко всему татарскому, смотрели мне в рот, откуда, как они ожидали, вот-вот вылетят слова ненависти к Казани. Нетрудно было мне, человеку, прошедшему к этому времени довольно суровую жизненную школу, догадаться, что передо мной сидели поставленные на ноги татарскими учителями и просветителями башкирские национальные эгоисты. Я только не понимал, в чем корни такой ненависти к татарскому народу и его культуре? Чем они питаются? Не услышав от меня "исповедального самоистязания", они, в частности поэты Рами Гарипов и Равиль Бикбаев, стали относиться к своему недавнему подшефному с прохладцей. Как я понял тогда, национальное в этих кругах не давало покоя, зудело и чесалось и дочесалось до того, что в результате собственного бессилия становилось эмбрионально националистическим, которое, естественно, направлялось не против главного врага -великодержавного шовинизма, а - на более чем бесправных собственных братьев-татар, что классически отвечало интересам центра.

У меня не было времени для подобных упражнений по "межнациональным отношениям". Я с головой окунулся в газетную жизнь. В жизнь народа. Объехал всю милую мне Башкирию. Редкий номер "Совет Башкортостаны" выходил без моих публицистических заметок. Вскоре я со всей определенностью уяснил, что в среде башкирской интеллигенции есть силы, которые смогут сыграть роковую роль в порче климата межнациональных отношений во всем Урало-Поволжье. Всеми силами и средствами, очень часто открыто, они стремились воспитать в сравнительно молодой, продолжавшей формироваться башкирской нации дух воинственного шовинизма. Я располагал временем и немалым потоком информации. Я видел, как эта каста, войдя в коррумпированную связь с властью, и с явного, слишком заметного попустительства Центра, ведет два братских народа Башкирии к пропасти. И я перед памятью отца и матери дал себе клятву: не дать этому случиться в пределах моих возможностей. Выполняя свою вторую задачу, я стал следить за действиями Центра, Конечно, в пределах собственной компетенции и догадок, поскольку Центр, "третья рука", действующая через спецорганы, на этот счет оставлять документальные следы испокон веков нелюбит.

Я погрузился в историю прошлого и, как писал Ленин, в историю современности. А негативы современной истории были слишком наглядны. Я вспомнил, как мои односельчане, старики-тептяри, насаждали в нас два понятия: для официальных записей мы - башкиры, а "для себя" - татары. "Так выгодно".

Тептяри по своему генезису исходят от слова "типтелэр", что в литературной транскрипции передается как "согнанные с родных земель". Записавшись башкирами, наши деды становились владельцами земель и освобождались от некоторых налогов, как и асаба-башкиры. Нельзя сказать, что опричники белых царей не знали о том, что левобережье Белой Воложки (Белой) входило в состав Булгарского и Казанского ханства, а также о том, что казанские татары, сбежавшие от преследования и насильственного крещения на просторы Евразии, записывались башкирами лишь в стремлении обезопасить себя. Знали. И не потому ли наряду с мишарами, тюменями, касимовскими, глазовскими и многими другими татарами в единой татарской нации умышленно создавали новую, буферную между башкирами и татарами нацию тептярей. То есть они хотели доказать, как говорил Мештерхази, "...что такое лебедь? Красивый гусь!" Такая пересортица полностью отвечала амбициям великодержавной политики "Разделяй и властвуй". Тем самым, с одной стороны, разрыхлялась сама башкирская нация, новоявленные "башкиры" претендовали почти на все привилегии, сохранившиеся за башкирами. Башкирский этнос насильственно был создан заново из первосортных и второсортных. Раздор и слежка, которую они вели друг за другом, были возведены как царской тайной полицией, так и КГБ, в ранг покоя. Но два братских народа татары и башкиры сумели сохранить в себе взаимное доверительное отношение. Не раздор и взаимная слежка, а давние исторические связи, единая религия и почти что единый язык служили аккумулятором покоя. С другой стороны, буферная тептярская "нация" была вырвана из единородной утробы татарской нации и обеспечена более высокими реалиями жизнеобеспечения лишь потому, что эта акция должна была обессилить татарский этнос, разрыхлить места его компактного расселения, деполитизировать его национальное самосознание.

Я был свидетелем того, как ущемлялся татарский народ в пределах собственной автономии. Его литература и искусство десятилетиями держались в летаргическом состоянии и более всего - для ответственных московских декад. Его лучшие сыновья и дочери находились под особым контролем органов. Национальная кадровая политика не соблюдалась. Я помнил свои беседы, проведенные в коллективе строящегося Нижнекамского нефтехимкомбината. В числе высшего эшелона руководства, включая сюда и начальников цехов, значилось лишь два татарина: главный бухгалтер и начальник хозцеха.

Я тогда еще не понимал, что татары безо всякого преувеличения являются тихими палестинцами России. Представьте себе ареал от Средней Европы до Тихого океана: румынские татары, польские татары, литовские татары, белорусские татары, крымские татары, украинские татары, московские татары, ленинградские татары, узбекские, таджикские, казахские, ульяновские, пермские, пензенские, касимовские, саратовские, башкирские, челябинские, оренбургские, сибирские, дальневосточные и многие другие татары ... Семь миллионов, разбросанных по двум материкам, - но ни одного журнала для детей и юношества. (Семь миллионов - это по официальной статистике, которая, как известно, старается умышленно занизить численность нашего народа. Еще Тукай писал о пятнадцати миллионах татар России. Мне думается, их не менее. Ученые утверждают, что в период взятия Казани русских и татар было примерно равное количество - 5-7 миллионов. Сейчас русские приближаются к 140 млн., а татар - все еще 7 миллионов. Вот чем обернулась народу потеря собственной государственности!). 3ато сто миллионов тонн нефти в год. Ни одного депутата, защитника татарского народа в парламенте, - но зато КамАЗ с полумиллионным заезжим русским населением. Зацикленность жизни по первой сигнальной системе обитания ограничивалась лишь следующими обязанностями: работать, родить, вырастить, выучить, поженить ... Работать, родить вырастить, выучить, поженить, устроить жизнь ... Из семи миллионов татар СССР лишь полтора миллиона живут в пределах собственного автономного образования, которое по законам высшей народной демократии трудно называть государством татарского народа.

Я бы не хотел, чтобы "Книга печали " превратилась в "Публицистикау обид". Нет, я просто размышляю об истоках нашего законсервированного состояния. В этом есть вина собственно и самого народа. Почти пятисотлетнее рабство привнесло немало отрицательных качеств в свободолюбивый характер татарина. Он борец на производстве, это хорошо. Но плохой борец или вовсе не борец в политике. В каждом регионе страны, где он живет, разработаны и действуют гласные и негласные инструкции в отношении ограничения его прав. Он на это не обращает внимания. Он работает. У него крадут собственную песню, он не обращает внимания. Он работает. Не зря татарский народный поэт Сибгат Хаким, прочитав мой творческий портрет о нем, где я сравнил его с могучим дубом, говорил мне: "Нет, Айдар. Не дуб я. Дуб быстро стареет и умирает. Я - ива. (Тал мин). Отсеки ее в любом месте, она снова прорастает новыми ростками".

Отношение к татарскому элементу как в России, так и в Союзе в целом, - это особая тема, требующая дополнительных исследований. Ее можно было бы обогатить другой соседствующей темой служения лиц татарской национальности культуре и экономическому воспроизводству других братских народов нашей страны.

В свете сказанного я все же хотел бы остановиться лишь на одной проблеме - о воинских подвигах татарского народа в Великой Отечественной войне. Оценены ли они в должной мере? Меня всегда волновал вопрос: почему татары, сравнительно Малочисленный народ, однако занимавшие по числу награжденных в Великую Отечественную войну четвертое место среди всех народов, а по числу Героев Советского Союза на душу населения - ведущее место, так мало выдвинули из своей среды крупных военачальников-генералов и не выдвинули ни одного маршала?

Почему замалчиваются в нашей истории подвиги сыновей татарского народа? Многие ли знают о том, что майор Петр Гаврилов, легендарный командир защитников Брестской крепости, удерживавших цитадель в течение целых двух месяцев уже будучи в глубоком тылу врага, - татарин? Мир помнит тот предательский пистолет Мусы Джалиля, давший осечку, когда поэт хотел выстрелить в свое сердце перед пленением. Помнит он и знаменитый цикл его стихов - "Моабитские тетради". Но мы почему-то молчим об антифашистском подполье пленных солдат и офицеров-татар, организованном Мусой Джалилем в центре Германии. Мы молчим также о десяти сподвижниках поэта, которые, как и он сам, были обезглавлены на гильотине. Этот адский конвейер длился во времени немногим более получаса. Есть ли в мировой истории аналогичный случай, чтобы одиннадцать сыновей одного народа в условиях концентрационных лагерей были приговорены высшим, имперским, судом к такой страшной казни как государственные преступники? Казнены они были в одно и то же время с неистовым Эрнстом Тельманом и полковником Штауфенбергрм, покушавшимся на жизнь самого Гитлера! Но десять славных сыновей "советского" татарского народа так и не получили звания Героя Советского Союза, а на доме в Столешниковом переулке, в Москве, в котором жил Герой Советского Союза, лауреат Ленинской премии Муса Джалиль, до сих пор не нашлось места для мемориальной доски.

Почему послевоенная жизнь дважды Героев Советского Союза летчиков Аметхан-Султана, Мусы Гареева и трижды Героя Советского Союза Ивана Кожедуба, закончивших войну капитанами и майорами, несмотря на их исключительно высокие человеческие качества, сложилась по-разному? Первые два не поднялись выше полковника, а третий легко стал маршалом. Первые два предавались притеснениям по службе, травле по общественной линии, а третий жил припеваючи и пожинал плоды своего подвига. Не потому ли, что Аметхан-Султан - крымский, а Муса Гареев - уфимский татарин? Мне известно, думаю, не только мне, а и многим другим о том, что в годы войны и после нее действовало сталинское негласное указание: татар выше полковника не пропускать. По подтверждению крупных офицеров-татар, такое указание оставалось в силе до недавнего времени, когда пост начальника Политуправления Советской Армии долгие годы занимал давний друг Брежнева генерал армии Епишев. В своей жизни я повстречал десятки и десятки татар полковников, ушедших на пенсию, но почти ни одного генерала. Я думал о судьбе своего родственника Мазита Халимова, кавалера двух орденов Ленина, бывшего заместителя командующего 20-й армией, а после войны - коменданта земель Мекленбург и Западная Померания, который с 1937 по 1955 год находился в звании полковника и умер, так и не дождавшись очередного повышения. Случайность ли все это? Как-то трудно себе представить картину: в полку каждый четвертый солдат - татарин, а в комсоставе ни одного офицера.

На моем столе вот уже более десяти лет лежит фото. Открытое лицо бывалого фронтовика, моего земляка из Мишкинского района Башкирской АССР старшего сержанта Гази Загитова ... Это он первым водрузил Первое Знамя Победы над самым высоким скульптурным изображением Рейхстага - Богиней Победы. Реальное время водружения знамени, которое совершилось группой капитана Макова, куда входил доброволец старший сержант Загитов, - 22 часа 40 минут 30 апреля 1945 года, а не 14 часов 25 минут, как доносил в угоду Жукову еще за шесть часов до ожидаемого акта командир 150-й стрелковой дивизии генерал Шатилов. Загитов был прострелен насквозь, пуля прошла в одном сантиметре от сердца, была ранена рука, а также прострелен партбилет. В таком состоянии славный сын татарского народа до пяти утра 1 мая охранял Победное Знамя, водруженное им от имени командования 3-й армии фронта. Утром его отправили в госпиталь. А 2 мая под стрекот кинокамер группа кинооператоров снимала эпизод водружения Егоровым и Кантария Знамени Победы над башней, где уже двое суток развевалось загитовское знамя. Героями сценария Жуковым были задуманы русский и грузин, конечно, в угоду Сталину. Однако жизнь втолкнула в сценарий татарина первым.

Большая группа солдат и офицеров из различных полков была представлена к званию Героя Советского Союза. В наградных листах отмечалось, что именно Загитов водрузил первое Красное Знамя над рейхстагом. К этому званию 1 мая 1945 года за совершенный подвиг командованием 79-го корпуса 3-й ударной армии были представлены и четверо воинов из группы Макова - Г. Загитов, М. Минин, А. Лисименко и А. Бобров.

Однако приказом командования фронтом они получили лишь ордена Красного Знамени. Орденами Красного Знамени были награждены М. Егоров и М. Кантария. К годовщине Победы они удостоились и звания Героя Советского Союза. Представлена была к этому званию среди водрузивших другие Знамена Победы большая группа из 64-го полка - русские Сорокин, Греченков, Правоторов, Кулаков, татары Булатов, Габидуллин, казах Кошкарбаев. Однако из них получили звание Героя лишь русский Греченков и украинец Лысенко. Таким образом, все вышло по сценарию: из рядового и сержантского состава частей, взявших рейхстаг и водрузивших девять главных Знамен Победы, были удостоены звания Героя Советского Союза, как по расчету, лишь четыре человека - двое русских, "старшие братья", один Украинец, "самый близкий брат старшего брата", и один грузин, земляк Сталина.

Впервые на весь Союз об этом заговорил пятый том шеститомной "Истории Великой Отечественной войны Советского Союза. 1941-1945", изданный в начале 60-х годов. Но пропагандисты жуковско-шатиловского спектакля с водружением знамени, поддерживаемые сталинистским аппаратом, вскоре заглушили узкий луч правды. Большое гражданское мужество показал в постижении и установлении настоящей правды писатель Евгений Матусовский в своей книге "Автографы Победы", вышедшей в 1972 году. Там о подвиге группы капитана Макова написано: "Они знали - надо водрузить знамя как можно выше - и стремились наверх, не зная плана здания, каждую секунду рискуя быть сраженными выстрелами из-за угла или просто из темноты". Одним из тех четырех бойцов (из двадцати бойцов-добровольцев, вошедших в состав группы), кому удалось выбраться на крышу рейхстага и первым водрузить там первое Красное Знамя был Г. К. Загитов.

Гази Загитов после войны вернулся в родное село Янагушево и работал председателем сельсовета. Получив специальность механизатора, трудился комбайнером, трактористом. В августе 1953 года, ночью, на дороге, когда вез запчасти для родного колхоза, попал в неожиданную аварию и погиб. Так и не получив заслуженной награды.

Пусть простит меня читатель за это пространное отступление.

Зачем я это написал? От обиды? Отчасти да. Гази Загитов во весь рост стал передо мной как прообраз родного татарского народа, внесшего неоценимый вклад в былое и сегодняшнее могущество России и Советского Союза. Вот он, Загитов - татарский народ, одной рукой держа прикрепленное к куполу рейхстага Знамя Победы, другой - прикрыв простреленную насквозь грудь, стоит, обдуваемый ветром, задыхаясь от дыма пожарищ, и ждет рассвета в грохоте и реве орудий. Он ждет: вот-вот рассвет своим багрянцем озарит опаленный мир, подъедет к взятому рейхстагу высокое командование и ему, только ему, отрапортует Загитов словами: "Товарищ генерал! Знамя Победы 79-го корпуса 3-й ударной армии на куполе Рейхстага водружено! Старший сержант Загитов". И передав знамя истории, упадет замертво...

У меня не было никакой надежды, что история снова всплывет наверх со всей своей оголенной правдой. Истину вернула нам гласность. Газета "Правда" в своем номере от 30 апреля 1990 года ("Знаменосцы Победы") рассказала о теневых сторонах аферы с водружением первого Знамени Победы. Газета пишет: "Так вот, первыми Красное Знамя, врученное штабом 79-го стрелкового корпуса, водрузили на крыше рейхстага (на скульптурной фигуре "Богиня Победы") воины штурмовой группы капитана Макова в составе артиллеристов-разведчиков - старших сержантов Г. Загитова, А. Лисименко, сержанта А. Боброва парторга батареи сержанта М. Минина".

А теперь спустимся на нашу грешную землю, где одноглазый циклоп, административно-командный аппарат, не знает, что уже и предпринять, чтобы внести раздор между народами. И оставляя при этом нерешенными накопившиеся проблемы. Так сказать, аппарат хорош, плохи лишь "межнациональные отношения". До чего додумались через семьдесят лет после революции, совершенной, как нам внушалось, ради духовного возрождения народов!

Вот, пожалуй, вся диспозиция, которая, как необходимость, сама по себе выстроилась у входа в эту главу ...

... В конце 70-х годов в школы нашей республики нагрянула -и с неожиданной стороны - новая беда. Мне трудно говорить о ней, потому что дело касается давних тесных, поистине братских отношений, чести и достоинства двух народов - башкирского и татарского. Я, как уже говорил, был воспитан на исключительно гармоничной совместимости их. Чувствовал себя сыном двух этих народов, они кормили и учили меня, и, воспитав человеком, гражданином-интернационалистом, дали в руки перо с наказом писать всегда одну только правду. В годы учебы в Казани и в период работы на стройках Нижнекамска, повторюсь, мне не приходилось слышать что-либо унижающее достоинство башкир. Наоборот, все восхищались взлетом башкирской литературы и искусства, что рождало во мне гордость и усиливало желание вернуться домой. Правда, лишь один раз из уст молодого поэта пришлось мне услышать нечто подобное. "Башкирский язык, -рассуждал он со студенческой скоропалительностью, - это язык племени, вобравший в себя весь запас жаргонизмов и диалектизмов казахского и татарского языков. Поэтому он консервативен и не гибок. А их нынешний язык создан по канонам сталинской теории языкознания, искусственным путем". "Почему ты так думаешь?" - вспылил я тогда. "Путем создания новых алфавитов на основе кириллицы и новых языков Сталин хотел увести тюркские народы от прародителя - общетюркского языка как можно дальше, разобщить и законсервировать их", - был ответ. Помню, я принял это, как пощечину. Мы чуть не дошли с ним до драки. Если бы нас не разняли - дело было в общежитии, - мы бы наверняка подрались. С тех пор мы перестали здороваться ...

Трудно писать о случившейся в конце 70-х годов беде еще и потому, что подобные события не знали прецедента не только в прошлой нашей истории, но и, насколько мне известно, в истории Других народов нашего отечества. Но писать о том, что случилось, надо. Чтобы подобное никогда и нигде больше не повторилось.

Я веду речь о чудовищном "эксперименте", по которому в татарских школах Башкирии, уже переведенных, в основном, на русский язык обучения, вдруг нежданно-негаданно, без совета с родителями, самими учащимися и, в конечном счете, самим народом, татарский язык и литература были заменены ... башкирским. Снова тот же вопрос: как жил и живешь, народ, при "развитом социализме"? Это ведь все равно что переводить украинские школы на белорусский в Белоруссии или наоборот, казахские на узбекский - в Узбекистане или наоборот. Какая же была необходимость в таком переводе, удивится читатель. Вместе с ним удивимся и мы. И читатель воскликнет, что, слава богу, у него в республике такого еще не случилось! Ведь "современный аппарат", о котором писал Ленин, способен даже на противоестественные, труднообъяснимые шаги, если его предводитель одержим узкими, скажем прямо, шовинистическими амбициями. Я имею в виду бывшего первого секретаря Башкирского обкома КПСС М. 3. Шакирова, чьи диктаторские методы руководства были осуждены Центральным Комитетом КПСС, широкой общественностью страны и республики. Пленумы Башкирского обкома КПСС, состоявшиеся летом 1987 года, лишь частично вскрыв механизм ряда преступлений и нарушений норм партийной и общественно-политической жизни, все же не дали им принципиальную оценку. В республике при Шакирове расцвели подхалимство и угодничество, очковтирательство и парадность, насаждались авторитарные, феодально-байские методы руководства. Честнейшим людям, если их мнение шло вразрез с мнением первого секретаря, инкриминировались тяжелейшие преступления, не совершенные ими, их сажали в тюрьмы. Шакиров стал теперь бывшим, но осталось преступное наследство шакировщины. К сожалению, пленумы обкома не вскрыли, вернее, не захотели вскрыть самые тяжелые преступления бывшего диктатора. Они до сих пор находятся в тени, поскольку их соучастники, выдвиженцы Шакирова, пользуясь политической инертностью широких народных слоев, сумели спустить пар на малых кочках и создать видимость окончательности приговора. Шакиров отделался легким испугом, даже получает персональную пенсию союзного значения, тогда как по меркам развитой демократии его место - в тюрьме. Я уверен, суд народов Башкирии над ним все равно состоится. Разрушение нравственных основ народов, насаждение в их жизни антигуманных традиций, которые, в конечном счете, обернулись разжиганием национальной розни в таком прежде спокойном регионе, как Башкирия, - вот главное противоправное наследство шакировщины. И часть его - духовный геноцид против татарского народа, гонение на татарскую культуру и просвещение.

Общественность республики об этом, начавшемся в конце 70-х годов преступлении узнала с большим опозданием, поскольку "перевод татарских школ западных районов Башкирии по желанию (!!!) родителей на башкирский язык обучения" (так официально называлась экзекуция) осуществлялся без постановления официальных органов с опубликованием его в печати, а лишь по телефонному указанию и не предавался огласке. Люди, пытавшиеся противостоять этому, жестоко преследовались.

Замечаете, и здесь снова фигурирует "желание родителей"? Ох уж это "желание", никуда от него не деться! Подытожив десятилетний опыт проведенного "эксперимента", можно сказать: за это время наломано столько дров, пролито столько родительских, ребячьих, учительских слез, измотано столько нервов, написано в инстанции и редакции столько жалоб (неопубликованных, конечно: на такие письма был наложен запрет), что, если бы превратить все это в горючую смесь и поджечь, то жару хватило бы, чтобы растопить любой из уголков Ледовитого океана, но только не ледяное сердце Шакирова. В Министерство просвещения республики накатывал шквал писем недоуменных родителей, не понимавших по своей наивной доброте истинную суть этого нового просветительского благодеяния. Министры - вначале С. Зиганшин, потом С. Сулейманова, заместители министра Р. Гильманов, Р. Арсланов не успевали штамповать однотипные ответы: "... Письмо Ваше проверено нашим работником с выездом на место. Родительское собрание высказалось за обучение на башкирском языке. Решение принято единогласно..."

Но "единогласно возжелавшие" родители рассказывали в письмах, направленных в газеты и центральные партийно-советские органы, как совершалось это "добровольное принуждение". Приведу выдержки из некоторых из них: "В школе Янгизкаиново Гафурийского района, отменив родной язык, ввели башкирский. Все население в недоумении. Общего собрания родителей не было проведено. При переводе все находились в поле. У нас в селе нет ни одного башкира. Кем это санкционировано? Р. Уразаев".

"Вначале я этому нововведению не придавала серьезного значения. Но, когда пошел в школу внук, я поняла, насколько тяжел башкирский язык для наших детей в качестве "родного языка". Они же говорят на чистом казанском диалекте татарского языка. Выходит, нам нельзя читать Тукая на родном? Все родители на работе и дома говорят только об этом. К работе душа не лежит. Ф.Ихсанова. Дер. Картамык Буздякского района".

"Мы, родители учащихся первых классов, протестуем против ввода башкирского языка взамен родного без нашего согласия. Погружаясь в стихию трех, а вместе с иностранным - даже четырех языков и при отсутствии разговорного навыка, кроме как на родном, на котором нельзя говорить, наши дети в результате насильственного внедрения башкирского языка остаются вне языковой культуры, грамоты и знаний. У детей отпала охота к учебе. Резко снизилась, особенно в младших классах, грамотность по русскому языку. Просим срочно принять меры. Родители Староянтузовской школы Дюртюлинского района".

Родители зря ждали принятия мер. Письма, передаваемые редакциями в Минпрос республики, возвращались оттуда, как всегда, с отпиской министра С. Сулеймановой: "Проверкой Установлено, что грамотность у детей в вашей школе нормальная ..."

продолжение...